Сергей Козлов

АНТИКАРМЕН

 

Цыгане шумною толпою…

(Пушкин)

- Вы на северах год корячитесь, чтоб к нам приехать, а нам надо

из вас за две недели все вытянуть, чтобы год отдыхать…

(разговор сочинца с северянином)

 

Казанский вокзал – ну как его миновать сибиряку, если едешь поездом через Москву? Ныне, правда, он вполне похож на опорный пункт современной цивилизации, есть даже зал ожидания с мягкими креслами и прочим комфортом для денежных людей, кофейные автоматы, как часовые, через  десять шагов вдоль стен, многочисленные кафе с достаточно удобоваримым меню, магазины и киоски, телефоны на каждом углу и объявления диктора о бдительности в связи с угрозой террористических актов. Да всё также шумно и многолюдно… Носильщики с тележками и бирками на груди, и «неформальные» таджики с импровизированными тачками на подхвате у чемоданистых пассажиров. Цены как в Нью-Йорке, сервис как в Кологриве, апломб как в Лос-Анджелесе. И, вероятно, следствием  обильной неподконтрольной миграции следует считать исчезновение привычного московского говорка с растянутым и ударным «а», который придавал речи москвичей этакое доброжелательное благодушие, позволяющее без лишних эксцессов предоставлять неоправданно дорогие услуги иностранцам и провинциалам, оказавшимся по тем или иным причинам в столице России. Но разве можно измерить в рублях, долларах или тугриках чувство сопричастности к сердечно-мозговым делам империи? И возникает это чувство у сибиряка или уральца уже через три минуты после выхода на перрон, или входа в терминал аэропорта. Чувство это не зависит от времени года, времени суток и общественно-политического строя.  В Кремле одно правительство, в Москве другое, в провинциях ни то ни другое не любят, но в Москву ездят с той или иной периодичностью, словно каждому россиянину надо подзарядить имперские батарейки, даже если он законченный сепаратист.

Поезда, как гусеницы, сползаются с восточной стороны, топчутся на сортировках, ожидая своей очереди, чтобы на полчаса замереть у священного причала, и, не превратившись в бабочек, уползти восвояси. Электронное табло едва успевает махать ресничками,  моргая номерами и станциями назначения. Реки прибывших торопливо обтекают островки – милиционеров с металлоискателями и кудахчущими рациями, служебных собак, монотонно гнусавящих таксистов и встречающих туроператоров. И вовсе ни багаж и ручная кладь, ни временное железнодорожное братство роднят этот пестрый бурлящий поток – а выражение лиц. Такое можно увидеть у безнадежно больных, готовых ко всему, к любым приговорам и операциям людей.

- Пойдем в зал повышенной комфортности? – спросил Саша у Оли, когда они вошли в здание вокзала.

Двухлетний Санька еще толком не проснулся и, обнимая Ольгу за шею, вяло озирался по сторонам на непривычное для таежного жителя многолюдье.

- Сан Саныч, пойдем отдыхать, как белые люди? – шутливо спросил и у него Александр-старший.

Сан Саныч посмотрел на него весьма серьезно, но не ответил, в его лексиконе из двадцати слов нужного еще не было. Зато ответила Ольга.

- Пару часов побудем и в обычном, зачем деньги тратить, лишних не бывает.

«Резонно», - подумал Саша, внешне согласился, но недовольно вздохнул: причин прижиматься с деньгами нет, а скупой платит дважды.

В густо усеянном дремлющими, читающими и медитирующими пассажирами зале нашли  три пустующих пластиковых кресла. Не успели устроиться, как прагматичная Ольга достала из сумочки вырванную страничку из записной книжки.

- Так, Ермакевич, дуй за соком, водой, возьми памперсов… Короче, здесь все написано, - и вручила листок мужу.

Тот второй раз за утро поморщился, но на этот раз не промолчал.

- Ермаковы -  мы, - по-деревенски увесисто поправил он, потому как не любил, когда жена ерничала, соединяя свою девичью белорусскую фамилию Петкевич с его сибирской - Ермаков. Еще в загсе начала и до сих пор успокоиться не может.

Продуктовый магазин с прилагающимся к нему кафетерием находился слева у центрального выхода, и Саша направился сначала туда. В круглом зале по типу барной стойки (круг в круге) стояли прилавки, а за ними сновали усталые после ночной смены продавцы. У никем не занятых столиков разноцветной и оттого одинаковой группой спали цыгане. Спали на полу, будто рядом не было зала ожидания. Собственно говоря, столики потому и не были никем заняты. Желающие выпить кофе или чай с бутербродами, купив желаемое, просто уходили в зал ожидания. Пока Саша покупал сок, йогурт, минералку, печенье и копченую колбасу, вычитывая названия с Ольгиного листочка, продавщицы переговаривались между собой.

- Света, наряд-то был? А то я отлучалась, людям же невозможно покушать… - продавщица стрельнула взглядом в цыганский угол.

- Да был, - раздраженно ответила вторая, - сержант хотел их поднять, вывести, а они ему билетами и детьми в лицо тычут, махнул рукой и ушел.

- Видать, им на полу лучше, чем на стульях. Не завидую я плацкартному вагону, в который они набьются. Еще что-то? – это уже Ермакову, который задумчиво разглядывал кочевников третьего тысячелетия.

- Нет, вроде всё, - сверился с бумажкой. – А памперсы где можно купить?

- В платном туалете ближе всего будет, у них там ларек галантерейный.

- Спасибо…

Вроде его не было минут десять, а Ольга с Санькой уже дремали. Вымоталась жена за двое суток в поезде. Еще бы: Санька – это ЧП Он покачал головой женской беспечности – Москва же! На всякий случай взял с собой барсетку с документами и основной массой денег, которую, по его мнению, Ольга должна была прижимать к груди вместе с Санькой. Она же не прижимала ни того, ни другого. На коленях у нее был только раскрытый журнал «Лиза»; сумочка, барсетка и Санька находились в соседнем кресле, а на третьем кресле (занятом для Александра-старшего) стояла большая спортивная сумка – караулила место. Вместо барсетки Ермаков поставил пакет с продуктами, еще раз глянул – все ли в порядке, с минуту смотрел в огромный экран телевизора, где пара «хороших» американцев азартно палили с четырех рук по дюжине плохих. Плохие старательно и красиво падали. В струю с этой стрельбой диктор из заоблачных вокзальных небес напомнила о бдительности, чтобы пассажиры сообщали о подозрительных  оставленных сумках и багаже в связи с опасностью террористических актов и наличием криминогенной ситуации. В фильме взорвалась машина, Ермаков вздрогнул…

- Такое чувство, блин, что у них там круглые сутки война… - выругался себе под ноги и пошел в другой конец зала, раздумывая над тем, что если сложить все голливудские стрелялки, принимая их за правду, то это не в России, а в Америке население должно исчезать каждый год миллионами. «Нас сто сорок пять миллионов и мы все хотим…», - бодро слетела вслед с экрана политическая реклама очередной общенародной партии.  «Опоздали, - подумал Саша, - два года назад могли бы сказать нас сто сорок семь миллионов… А лет пятнадцать назад? Ого-го!..» Да, нас пока еще сто сорок пять миллионов и мы все хотим…

За присутствие в туалете пришлось заплатить 10 рублей, поэтому само собой захотелось справить нужду. Ермаков подошел, было, к писсуару, начал, что называется, расчехляться, но тут по его ботинкам проехали тряпкой, он поднял взгляд и с изумлением увидел невозмутимую женщину лет тридцати, которая мыла белый мраморный пол под соответствующее мужское кряхтение и журчание.

- Во блин! – эпитетов не хватило, зато по малой нужде расхотелось.

- Извините, - бесцветно произнесла женщина (мол, задела ботиночек тряпочкой).

Памперсы продавали поштучно по туалетным ценам – 18 рублей. Ермакову подумалось: «рыночная экономика в дерьме», но каламбур удовольствия не принес, потому как памперсы все равно нужно было купить.

Выйдя в зал, Ермаков вдруг почувствовал что-то неладное. Сразу же стал высматривать в дремлюще-читающей, бутербродно-жующей пассажирской массе Ольгу с Александром младшим. Наконец увидел – Ольга уже крепко спала, неестественно запрокинув голову назад, чуть приоткрыв рот, а вот Саньки на соседнем кресле не было.

Скорость и длина шага стали увеличиваться синхронно с ударами сердца, которое билось уже не в груди, а в висках. Уже запинаясь за сумки и чемоданы «своего» междурядья, Ермаков начал звать сына по имени. Щупленькая вездесущая старушка (слава Богу, что такие еще есть) улыбчиво остановила его, робко прикоснувшись к руке.

- Так он в магазин, в магазин следом за вами ушел. Сказал «папа», показал пальчиком и потопал. Я думала, вы уже вместе. Там он, в магазине, - махнула рукой в ту сторону, откуда Ермаков недавно вернулся с пакетом напитков и продуктов.

«Спасибо», - не очень-то вежливо буркнул Александр-старший и всё на том же заведенном сердце рванул в указанном направлении. Ноги хоть и несли, но, что называется, становились ватными. «Ольгу не разбудил. Может, обойдется», выстрелила в затылок задняя мысль.

Влетел в магазин и сразу увидел Сашку на руках цыганки в самой гуще проснувшегося,  галдящего табора. Он заворожено улыбался в ответ на причитания, цоканья и побрякушки дюжины цыганок.

- Санька!!!

Увидев отца, Санька потянул к нему ручонки, но на пути Ермакова неожиданно появилась преграда из возмущенных, искаженных наигранным недовольством и отрепетированным возмущением лиц.

- Э! Куда прешь?!

- Не видишь – дети спят!

- Ты что? Выпить сюда пришел?

Ермаков чуть не задохнулся от охватившей его злобы.

- А ну-ка отвали, бесовское отродье! Давай сюда мальчика!

Но бесовское отродье не отвалило, а наоборот – привалило. Теперь вокруг него галдели не только цыганские бабы, не имеющие возраста, но и вся неумытая малышня. Кто-то толкнул его в грудь, кто-то лез в брючный карман, и здоровенный Ермаков сдал пару шагов назад, чтобы провести рекогносцировку.

Только сейчас он перевел взгляд с растерянного сына, на лицо цыганки, на руках которой он оказался. Эта, что бросалось в глаза, выгодно отличалась от остальных. Ее пестрые наряды отличала какая-то особая ухоженность, насмешливая улыбка не выявила ни одного золотого или серебряного зуба, и возраст вполне определялся – 28-30. И хоть была она чернява волосами, как и ее сородичи, лицо ее не было смуглым от природы, а, скорее загорелым, и сияли на нем вечной хитростью не карие, а огромные темно-синие глаза, увенчанные длинными ресницами и тонкими бровями.

- Ну ты, Кармен, твою мать, верни ребенка, пока я все ваше стадо на  забой не пустил! – рявкнул ей Ермаков, но опыт его подсказывал, что угрозы действия не возымеют и больше похожи на крики отчаяния. Правое полушарие судорожно подыскивало достойную цель увесистому кулаку, а правильное воспитание не находило ни одной мужской рожи.

- Ты чего орешь! Наш это мальчик! Видишь у нас их сколько!

- Мы матери героини! У нас медали есть!

- Щас милицию позовем!

- Это ее сын! Он ее мамой зовет! Вон у женщин спроси! – тыкали пальцами в оторопевших продавщиц.

У Ермакова побагровело в глазах, общий гвалт, мелькание наглых рук перед глазами, все это не позволяло принять ему единственно верного решения. Он отвлекся на одолевавших его ближних кричалок всего на секунду. А уже в следующую - не увидел на руках новоявленной Кармен сына. И вообще нигде его не увидел. Вскрикнув, как раненый хищник, Ермаков разметал вокруг себя окружающее пространство, не разбирая, где там грудастые обманщицы, а где облазившие под шумок его карманы пацанята. Сила была запоздалой, но действие возымела: крику поубавилось, кричали теперь о другом:

- Женщин и детей бьет, изверг!

- Надо романов на него с ножами!

- Омоновцев!

- Иди к своей русской дуре, ее бей, чтоб мордой не щелкала!

Но Ермаков ничего уже не слышал. Он прорвался к главной, по его мнению, виновнице, навис над ней двухметровым центнером безумной в гневе силы:

- Где сын?! – плечи ее хрустнули в его руках.

- Не ори! – из под длинных ресниц брызнуло на него пренебрежение, с каким смотрели разве что древнеримские патриции на неумытых плебеев. – А  то вообще мальца не увидишь.

- Ты тогда вообще ничего не увидишь, - уже взвешенно и совершенно серьезно пообещал Ермаков.

- Двести долларов, - Кармен с кривой ухмылкой посмотрела на барсетку, которая болталась на его запястье.

Ермаков замер на полувдохе. Примечательно, что после этих слов синеглазой атаманши многоюбочное товарищество замолчало, как по команде.

- Чего? – на всякий случай переспросил Александр-старший.

- Через минуту для глухих будет триста!

- Я вот сейчас оттащу тебя в отделение…

- А то я там не была ни разу! После отделения у тебя вообще денег не хватит, еще и ментам платить будешь. Думай быстро, осталось тридцать секунд. Плати, сына получишь, мы тебе еще и погадаем на сдачу. Что? Двести долларов за сына жалко? Жадный? Мы тебе его нашли, а ты вознаграждения не платишь! Нам тоже детей кормить надо!

Два миллиона мыслей и возможных вариантов развития событий атаковали кипящий разум Ермакова. Он уже не обращал внимания на разнузданную наглость, штампованные фразы «работать надо» и «бесполезная нация» ухнули в темный колодец, только сердце все громче стучало: «верни сына». И чем больше проходило опасных мгновений его отсутствия, тем громче кричало сердце: «верни сына, любой ценой верни». В этот момент Ермаков знал только одно: если хоть один волос упадет с Санькиной головы… После этой мысли к нему вернулись вдруг силы и уверенность. Он стряхнул с локтей вновь нависших на них, лезущих к барсетке цыганок, обзывающих его жадным и бессердечным. Пара из них, шлепнувшись на мраморный пол, даже мявкнули, точно кошки, которым прищемили хвосты. Достал из сумочки сто евро (не было измельчавших вдруг долларов), и с перенятым у противника наглым спокойствием оттянул указательным пальцем разрез блузки вместе с неожиданным для цыганки бюстгальтером и опустил туда купюру.

- А еще одну? – невозмутимо потребовала Кармен. – И еще пятьдесят - за осмотр достопримечательностей.

- За твои сиськи, хоть они и ничего, пусть тебе цыганский барон отстегивает, а я дам еще двести, когда ты вернешь мне сына.

Подельницы опять что-то затараторили со всех сторон, но теперь уже на цыганском, и, судя по всему, обращались к Кармен.

- Теперь за каждую минуту, пока я его не вижу, минус десять, - прервал их галдеж Ермаков.

- Не тебе ставить условия…

- Потом я буду просто всех убивать, потому что мне будет все равно…

Кармен уже давно поняла, что он не шутит.

- Давай еще сто, я скажу куда идти.

Ермаков повторил процедуру оплаты.

- Камеры хранения, внизу, восьмое окно.

Дальше Александр-старший действовал уже по своему плану. Он резко рванулся через кольцо окружения, отчего пара цыганок буквально отлетели к прилавкам, и, схватив подмышку маленькую девчонку, рванулся к выходу. Девчушка истошно завизжала, цыганки  взвыли, но было поздно. Уже на перроне он прижал заложницу к груди, так, что она глухо кричала ему в грудь, и, стремительно обходя людские потоки, озадаченных увиденным милиционеров, нырнул в подземелье. Проклятья и вопли цыганок остались где-то позади,   гнаться за ним было бесполезно. У окружающих могло сложиться впечатление, что это опаздывающий на поезд пассажир с плачущим ребенком на руках. Да и не думал об этом Ермаков, он уже вообще ни о чем не думал, из всех последствий самым страшным для него было не увидеть сына. Он несколько замешкался у камер хранения, потому как коридоров оказалось несколько, кто-то подсказал ему куда повернуть.

Санька стоял у восьмого окна и, казалось, слушал, как ему мелет что-то низкорослый таджик-носильщик. В действительности же стресс вызвал у малыша приступ аутизма. А таджикское «где мама?» на русском языке звучало для напуганного Саньки полной абракадаброй. Видимо поэтому, он даже не плакал, не в состоянии оценить происходящее, а только смотрел в сторону входа, откуда, в конце концов, появился запыхавшийся отец.

 Ноги Ермакова снова стали ватными, сердце ухнуло в голову так, что заложило уши, но радостно-испуганное «папа» он услышал. Дрожащими руками опустил девчушку на землю (а ведь хотел вернуться, сторговать ее обратно за те же деньги – да что со злости не придумаешь!) и даже успел сунуть ей сотню, правда русскую, прежде чем она с криком понеслась в обратном направлении.

Самый счастливый миг в жизни Ермакова наступил, когда он прижал сына к груди (перекрывая даже послероддомовские мгновения и первую брачную ночь вместе взятые), когда стал целовать его и дышать чудным, неповторимым запахом его золотистых волос. Санька же крепко обнимал его за шею и шептал одно из двадцати известных ему в этом мире слов: «папа, папа, папа…»

Они уже шли обратно, когда их остановил наряд милиции. Озабоченный и усталый лейтенант спросил все ли в порядке с малышом.

- Нормально, - смог выдавить из себя Ермаков, который едва сдерживался, чтобы не заплакать.

- Чего ж так бежали? Цыган переполошили?

- Это еще кто кого переполошил.

- Документы есть?

Ермаков кивнул на барсетку, сына с рук он отпустить не мог. Но лейтенант проверять не стал, только внимательно посмотрел Ермакову в глаза и, вероятно, не нашел в них ничего подозрительного.

- Помощь нужна?

- Теперь уже нет… Можно мы пойдем, поезд скоро…

- Идите. Будьте внимательнее.

- Удачи, - добавил сержант.

Ольга встретила двух александров тирадой упреков: где были, что делали, да она вся извелась. Александр-старший посмотрел на нее так, что ей пришлось замолчать, а Сан Саныч даже не удостоил радостным словом «мама», как обычно, когда они с отцом возвращались с прогулки.

Немного обиженная Ольга стала рыться в своей сумочке, перебирая косметику.

- Давай Саньку, бери сумку, пора на перрон, - снова попыталась взять инициативу в свои руки.

- Сама возьмешь сумку.

- Ну, знаешь, это мужская работа!

- Знаю. А женская – следить за детьми.

Жена посмотрела на него, было, убийственным взглядом, но тут же переменилась в лице.

- Саш, что-то случилось, - голос у нее  задрожал, - у тебя это… У тебя виски седые…

- Ничего в Сочах выцвету на солнце, незаметно будет. Пойдем, там нас ждут с распростертыми объятьями, им наши деньги ой как нужны.

Диктор словно подслушивала и тут же объявила уважаемым пассажирам, что на пятом пути начинается посадка в фирменный поезд «Москва – Адлер». Нумерация вагонов с головы состава.

Ермакова очень подмывало вернуться в магазин, но он не мог себе представить, как  остервенело и от души бьет цыганок. А если не бьет, то, что им скажет? -  представить не мог. Во всяком случае, он им, вроде как, тоже нервы помотал. За двести евро, правда. Можно было, конечно, сказать милиционерам, что видел у цыган порошок, или даже что-нибудь похожее на взрывное устройство. Неправдоподобно? Но под антитеррористическую истерию их бы там вдоль стен для профилактики размазали. Но на руках сидел Санька, и ничего уже не хотелось. Даже в Сочи. Нет, хотелось: можно было бесконечно вдыхать запах его соломенных волос и слушать как он что-то щебечет в ухо. На своем маленьком, мягком русском языке.

Ермаков не чувствовал, как в спину ему смотрит пара темно-синих глаз, и теперь  нет в них дрессированной наглости, а есть какая-то затаенная и бесконечная, как дорога, грусть, и даже зависть. И тем более не слышал, и не понял бы без перевода, как цыганки окликнули подругу: «Пошли, Кармен, не зря тебя барон в Смоленске маленькую украл, ты нашего племени, такие деньги взяла».

Через тридцать шагов Ермаков начал прощать жену,  все же это она родила ему такого славного сына. С трудом разогнул затекшие руки, протягивая ей Александра-младшего, взял сумку, но на минуту остановился.

- Слушай, Оль, почему мы, русские, такие великодушные, что многие это за трусость принимают? Или еще за что-нибудь?

Жена поняла  по-своему:

- Саш, что-то случилось, когда я уснула?

- Нет, раньше… Может быть, когда Александр Невский пленных немцев домой отпустил...

 

 

август 2003