Николь Бельская

САРДИНКИ ПОЛУНОЧИ

 

Рассчитывая как следует прищемить ему хвост, я изо всех сил пнул балконную дверь. Я не мог долго кричать. Я издал всего один вполне вежливый вопль: «Не видно что ли – мой балкон абсолютно одноместный! И он мне нужен – на балконе я принимаю душ… когда Господь мне его посылает! Так что убирайтесь! Хоть бы и по воздуху! Ваши дела мне безразличны!»

Стояла хорошая сухая ночь, так идеально подходящая для спанья, но я не спал. И всё почему? Потому что, совмещая быструю ходьбу в замкнутом пространстве с отточенным умом бывалого духовника, я вырабатывал мысли.

Уж не знаю, как лучше о нём выразиться – сбрендил или офонарел. И эта бедняжка, нетрудно догадаться, живёт в нашем тупичке, и ей, верно, нравятся мужчины, способные забраться в окно её дома, как бы высоко она ни жила, похитить её и увезти куда-нибудь очень далеко. Для такого толстого коротышки не первой молодости было, конечно, мукой знать об этом, лучше бы он не знал. Но он был способен на подвиги, что ни говори. Особенно если предварительно чуть-чуть выпить с друзьями.

Наш дом в темноте выглядит огромным, чёрным и жутким, как Эверест. Тем не менее, он полез наверх по выступам и карнизам и лез, преодолевая дурноту, пока не добрался до моего балкона, где прижался лицом к застеклённой двери, так как окнá на балкон не выходит. Более того, упомянутая дверь – моё единственное окно.

И тут его поджидало сильное потрясение, поскольку он увидел меня. Затем мы с ним обменялись парой реплик, стремясь побольше узнать друг о друге. Сперва он просил и молил меня дать ему просто посмотреть на неё, как она, разумеется, застегнувшись на все пуговицы, красиво спит при свете ночника, но я, жестокий злодей, отказывал ему в этом. Наконец, он перешёл всякие границы, и я грубо пошутил. Я заявил ему: «Да, она у меня там. Лежит на бильярдном столе. Я её газетами закрываю, чтоб не запылилась тут без вас! – потом я решил впасть в натурализм, - То есть, я её укрываю газетами, потому что у нас нет покрывала.»

Невзначай зашуршала бумажками предрассветная крыса, и я сказал: «Слышите – это она выгнулась во сне наподобие саксофона, и газета почти с неё съехала – такая у этой женщины атласная кожа. Правда, здесь сквозняки, и, если я не поправлю, то газету совсем сдует, а ваша пассия замёрзнет до утра, ибо привыкла спать обнажённой.»

Самое время было удалиться. Я попытался уснуть, но какое-то облако медленно плыло вдоль балкона, умудряясь всячески менять форму, и мешало мне. К тому же, на чердаках по ночам мыши превращались в слонов.

В жизни ничего глупее не видел, чем рассвет. Небо – цвета цинкового таза с рыбьими внутренностями.

Но суть была в том, что он не собирался обесценивать свой подвиг позорным спуском по лестнице и выходом через парадную дверь. выяснив, что я действительно живу один, он решил воспользоваться несомненным достоинством моего балкона – прекрасным обзором. Ведь рано или поздно она выйдет на балкон, хотя совершенно непонятно, зачем женщинам выходить на балкон. И вот, когда она выйдет, указав таким образом, который из балконов принадлежит ей, он сразу же и покинет меня с извинениями и наилучшими пожеланиями, дождавшись разве что ближайшего вечера, так как хочет устроить ей сюрприз на ночь.

Представляю, как он размечтается, увидев её через оконное стекло занятой каким-нибудь мелким делом навроде зашивания чулок, как ему захочется лежать в её кровати со спущенными подтяжками, в домашних туфлях и поедать венскую конфету, и как он даже неожиданно для себя тихонько мяукнет. Она вздрогнет, заметит его, корчащего за окном всякие смешные рожи, и вместо того, чтобы умилиться, как он втайне ожидает, страшно рассердится, ни за что его не впустит, и ей будет всё равно, что он там станет делать один на балконе, и куда он денется с него.

Я так понимаю эту бедную девочку, но всё-таки, чтоб ей провалиться, чёртовой кукле! И что мне теперь прикажете предпринять?! Я с ним не справлюсь, мы в разном весе, а расспрашивать здесь жильцов, не знакомы ли они с ней, бессмысленно – они все лгут, да и мне не верят.

Недавно он спросил, люблю ли я одиночество.

«Я не люблю вас» - ответил я.

Осень… Время собирать листья и травить насекомых. Хорошо бы сейчас надеть соломенную шляпу, взять с собой яблок, забраться на самую высокую крышу, разлечься там и лежать до скончания века, любуясь облаками и голубым небом, когда в голове звучат всякие песенки и обрывки воспоминаний… Правда, без яблок, соломенной шляпы и крыши уже совсем не то. Любоваться облаками можно только разлегшись на крыше, иначе не интересно. Если всего этого у вас нет, постройте себе высокую-высокую крышу, вырастите яблок, сплетите соломенную шляпу и любуйтесь облаками всё равно, распевая песни и радуясь жизни. Только с крыши она и хороша.

Разбирал прошлогодние записи.

«понемногу

  по-ста

  светловолосый

 так же, как и…»

Что я хотел этим сказать?

В душе точно яичница. Желтизна желтков.

Гораздо яснее вырисовывается необходимость подумать о будущем.

«Моим бы песням нежным

 горошинками стать:

 Какой бы можно дивный

 Гороховый суп подать!»

И не говорите, господин Гейне, очень было бы кстати… Тем более, что ваших «нежных песен» у меня целый том, пользы от которого, кроме как мышам, никому ещё не было. Ох, господин Гейне, поиграем в домашнюю кухню! Мои-то стихи потянули бы на просо, но вареньем пришлось бы одолжиться. А впрочем, каши не будет, мои стихи бросили меня; плюнули мне в глаза, что я их не достоин, отхлестали по щёкам. Моя муза – полупрозрачная женщина в вольтеровском кресле, лицом к окну. Я зову её Сожжённая Власть.

Поделитесь со мной вашим гороховым супом и давайте, господин Гейне, поговорим о чём-нибудь.

Нравится ли вам кожа с жареной птицы? Некоторые люди всегда откладывают её на тарелке. Что касается меня, то мне бы хоть души гусей, проливших свою кровь за светлое Рождество, пух их из ангельских крыл. Вы-то считаете, что гуси как-то обходятся без души, или она такая маленькая, что можно не обращать внимания. Промазали.  У гуся даже промежутки между кишками заполнены душой. Поэтому в холоднёхонькие зимние ночи, когда снег пучками снов струится прямо из уличных фонарей под сткляночно-синим небом, и сквозь мою трубу (на чердаках вместо печей – серединные части чужих печных труб) начинают сочиться запахи жира, капающего на угли, я сразу выхожу на балкон и ловлю их сизые души, парящие из каждого кухонного окна, а ночь дышит мне в лицо так, что я признаю в ней большую грязную болонистую псину с грустными глазами. Поэтому-то я – Ловец душ и оттого же – Гусиный дьявол. Надо вам сказать, душа у гуся плоская, как из папиросной бумаги и поедается сырой с помощью стального пишущего пера. Вот только клочки вязнут в зубах, которые у меня ещё ничего, потому что я почти совсем не ем сладкого. Хлеб я предпочитаю жарить  на свечке – люблю химический привкус. Вместо соли можно использовать пыль – раньше здесь было море.

Так вот, балкон – одно из самых функциональных помещений, а простаивает без дела, ведь кое-кому вздумалось на нём пожить, питаясь завалявшейся в кармане головкой сыра и дождевой водой, изнывая от тоски и вздыхая так, будто мучится совестью.

Понятное дело, заняться там нечем, и он якшается с кошками. Он по-прежнему достаёт меня мяуканьем и по-прежнему фальцетом, но уже без акцента. Два кота частенько его посещают: белый в чёрную пятну (так и просится на акварельный этюд с фоном римских руин), из его добродельной жизни я мало что помню, и хромой чёрный толстяк с наклонностями маньяка и безумными глазами василиска…

А ведь по ночам у меня иногда случаются приступы лунатизма и вместо того, чтобы гулять по крышам в компании моей мадонны с луной вместо лица, я вынужден зубами привязывать себя к бильярду и таким образом всю ночь находиться в одном положении. Хотя в данном отношении мы с ним квиты – и он с достойным похвалы стоицизмом ложится спать под балконной дверью на ужасно жёсткий пол.

Наш тёмный сырой тупичок, скрывающий скорбные двери пансиона, располагает к откровенности. Мне легче разговаривать с людьми, если надеть очки в толстой оправе или расхлябанную шляпу с широкими полями, которые закрывают лоб и брови, бросают тень на глаза или небрежно затягиваясь лёгкой сигаретой, при условии, что есть куда стряхнуть пепел. Или трубку… Но от настоящего крепкого табаку у меня начинается насморк, а это несколько отравляет удовольствие. Возможно, если б я к нему привык, то симптом бы исчез, но жизнь не даёт мне привыкнуть. Кальян был бы приятнее всего…

К чему я клоню – я поговорил с ним по душам. Я нахлобучил свою старую шляпу, уютно завязался шарфом и прихватил зубочистку за отсутствием сигарет. В результате я выслушал от начала и до конца историю их знакомства.

Вышло это в картинной галерее. Они оба остановились у Моны Лизы. «У неё ручки мещаночки, а у вас – княгини.» Его нехитрый способ соблазнять. Костяшки выступают. Наклонился над рукой. Мешок с тряпьём. Поза гадалки.

Но маневр со шляпой не увенчался успехом из-за непрекращающегося аккомпанемента моих косточек, которые, видно, крепко, о чём-то поспорили, что явно было к дождю. Однако, напоследок,  я всё же ввёл свой коронный аргумент: на балконе он совсем, как в тюрьме, - неужели ему не дорога свободная жизнь?

Его усы походили на воробьиные крылья, когда он ответил: «Свобода не приносит особенного счастья. Она приедается, как девушкам старые платья и туфли. Она – такая же вещь этого мира, состоящего из вещей, как и остальные. Она, как соль, по вкусу, а пересолённые блюда есть невозможно. Твоя свобода, кто знает, где ты найдёшь её?»

Ко мне пришла моя знакомая. Я не пустил её на балкон.

Она ищет взглядом бритвенное зеркальце и морщится при виде взмыленного помазка и опасной бритвы с налипшими синими волосками. Я знаю, о чём она думает, когда так пристально разглядывает себя. Ей приснилось, что она бросила небрежный обычный взгляд на своё отражение и вдруг обнаружила, что изгиб её губ совершенно чужой – будто и не её губы. Ещё она хочет родинку над губой, но это мелочи и ей такую не получить. Она не догадывается, что каждый раз совсем другой уходит от меня.

Я усаживаю её на бильярдный стол, двигаю кресло ближе к её коленям и вкусному на ощупь платью.

- Давно я что-то вас не видел. Мне нет места в вашем сердце?

Как я и ожидал, она отвечает: «Нет.»

- Даже размером с ноготь? – спрашиваю я.

- Даже размером с вот это, - говорит она, указывая на мою собственную родинку.

- Что же там, в вашем сердце? – бросаю я, но и так знаю что – Золотой бульвар, и мне не нужно вспоминать – у меня всегда перед глазами, как она улыбалась, а Золотой бульвар отражался в каждом её зубе.

- Что с вами? Испортилось настроение?

Этот бильярдный стол, наверное, ещё помнит – она, как мышка, грызла по ночам печенье, и я утром замечал крошки в её волосах. А что могло быть соблазнительнее её малютки-совести, так беззащитно укрывшейся где-то в дальнем уголке её существа, куда я время от времени заглядываю, проверить, жива ли она ещё и, если что, похоронить её достойно. Но она всё время жива. Прелесть какая, эта её совесть, похожа на сухопутную улитку. Восхитительней, пожалуй, только её обладательница. Беда в том, что у меня ни капли жалости к ним обеим. Когда я разыскиваю её совесть, я вхожу к ней с бичом.

- Какое настроение? – говорю я. – Ах, то, которое настроение! Оно умерло. Как видите, я в трауре, считайте, что мы на похоронах. и, пока я не забыл, я не говорил вам, что вы похожи на бутылку шампанского? От счастья у вас вылетает голова.

Мы поболтали в том же духе и между всякими глупостями я во многом ей признался.

Она, похоже, сильно хочет уйти, я на волоске держу свои чувства, на коротеньком золотом волоске с её ноги выше колена.

И очень зло:

- Ты хочешь меня наказать?

- Да, я придумал для вас страшное наказание – вы могли бы стать моей женой.

Теперь ничто не может её удержать. Что поделать, зато теперь и я позволяю себе ходить в трехдневной щетине.

Я выглянул на балкон.

Он загадочно посмотрел на меня и сказал:

- Почему бы вам не отвезти её в Париж?

Должно быть, иногда всё переворачивается в его бедной голове.

- Помилуйте, сударь, - продолжает он, - чего же хорошего – маленькая отельная любовь… Любовь хорошо-с на природе или нигде надолго не останавливаясь.

Я начинаю стервенеть и серьезнеть, бросаюсь в кресло и сижу в нём целый день с мыслью, что умираю.

Ещё и другие мысли, собаками вцепившиеся в свой хвост, крутятся у меня в мозгах. О том, что дверь в её сердце обита красным плюшем с фигурными гвоздями; и о том, что жемчуг любит, когда его целуют и прикладывают к груди; и заросший сад, пахнет дождём и деревьями, тяжело нагнулись холодные цветы, она бежит, скинув комнатные туфли, подобрав юбки, влажные от росы, крапива, небо, как повязка на глазах, кто-то с прогнившей террасы стреляет по ногам.

«… гостиниц, мотелей и прочих мест,» - донеслось с балкона и потом я, кажется, бредил. Будто бы я стал совсем крошечным и заблудился в её волосах, что где-то впереди белеет подушка, но вскоре я понял, что выхода нет и никогда не было. Я очнулся от скрипа балконной двери и звука голоса, вопросившего, не нужно ли чего-нибудь. Он меня не пощадил.

- Да, нужно, - ответил я. – Деревянную ногу.

Потом я ушёл, потому что собрался заложить сукно, срезанное мною ножом с бильярдного стола.

В наших лестничных коридорах чертовски странно поздними осенними вечерами. Ветер шастает по углам и тащит сквозь щели в рамах колючие сморщенные листья, упырями бросающиеся вам за воротник. На пять закрытых дверей обязательно приходится одна настежь распахнутая, что настораживает. Везде полно хлама. Тишина состоит из совокупности шорохов и всяких запахов. Тоска лезет в нос. Тени мертвенные, как от чёрных стволов корабельных сосен.

Открытая дверь. Комната. Пьяный тропический ливень ломится в окна. Какая-то женщина стоит ко мне спиной, наклонив голову. Перед ней на полу небольшой чан с горячей водой. Она слегка подбирает юбку и греет голое колено над паром. Я слышу шаркающие шажки и скрываюсь в ванной. Хозяин пансиона, старикашка в ветхом халате на голое тело, со шпагой под мышкой, мой враг, появляется на пороге и бормочет с невообразимым провансальским акцентом:

- Мадам, не могли бы вы кое-что сделать для меня?

Пфф, как кишит рыжими муравьями их растресканный кафель. Будь у меня букет персидских чайных роз, я поставил бы его в клозет, Ниагарой бы спустил бы воду, ведь мокрые цветы красивей, и захлопнул бы крышку…

А по-моему, кстати, он уже здесь стоит.

Я выскользнул в коридор и замешкался возле мышиной норы. С трудом опустился на четвереньки, потом лёг на живот. Мне показалось, внутри что-то поблёскивает, словно конфетная обёртка, но в глубине души я сознавал, что это может быть мышеловка. Я зажмурил глаза и представил себе – цветущие яблоневые ветки легко и нежно, как слепые, трогают и гладят моё лицо, в то время, как я, лежу параллельно прибою, а песок потихоньку засасывает мелкие вещи, от которых птицы освободили мои карманы. Ах. да что говорить… Но это всегда возвращало мне сносное расположение духа и я снова смотрел в щель.

Китайская принцесса в жёлтом атласе и жемчугах, с фарфоровой головкой и волосами в сеточке, с туловищем из фольги, руками из медной проволоки и туфельками из перламутровых пуговиц.

В дверях я столкнулся с господином, несшим большой узел белья в прачечную, он сказал мне, что у его жены горлом пошла кровь.

Ветер сновал вперемешку со снегом и всюду следовал за мной.

Когда я поднимался по лестнице, вниз спускали чемоданы. Кто-то полностью сменил гардероб и навсегда уезжает из этого города.

В связи с этим, я ненадолго погрузился в размышления о метаморфозах моего семейства. Всего каких-нибудь полвека назад оно было добропорядочным, глубоко погрязшим в благовоспитанности и закореневшим в респектабельности, но в последнее время превратилось в проходной двор. Друзья, кузены, братья, племянники и прочие, а также все девушки нашей семьи приезжали и уезжали, в частные колледжи и из них, когда их выгоняли, и на каникулы, и навсегда, и надолго, и из дальних странствий, и по пять раз в год; с подарками  и разными женщинами, с друзьями и новыми, доселе неизвестными родственниками. В этом оживлении есть что-то обречённое. Возможно, дело в том, что родственники когда-нибудь обзаведутся собственными семьями или станет модным гостить у кого-нибудь другого. Но пока дела обстоят именно так, как я говорю.

Одна из моих кузин, когда была маленькой, и смотрела на ёлку в Рождество, из всех ёлочных украшений больше любила девочку-клубничку и верила, что станет такой же красивой и блестящей. Тогда было мало чего блестящего, конфеты были в простых обёртках…

Вот моя дверь.

С балкона раздался громкий вопль на кошачьем: «Нет ничего прекраснее твоих глаз». Ему захотелось разбудить её, где бы она не была. К тому же, терпение его спины, наконец, истекло и он, зажав нос двумя пальцами, спрыгнул. То есть, он спрыгнул бы, если бы не я.

Поскольку он в смятении, мне не составляет труда тащить его по лестнице – надо же когда-то выставить его.

Я волоку его и кричу:

- Купить горячего хлеба, кровяной колбасы с чесноком и самых дорогих сигарет! А слышали вы о пивных ваннах, я покажу, что это за штука! Или в кабак! Только, чтоб было уютно, этого так не хватает в моей жизни.

Вдруг я спохватываюсь, что обещаю ему слишком многого, на всё мне не хватит, а мой желудок давно перестал существовать.

И в одной лавке я недавно обнаружил чудные подержанные рамы для картин. Ведь я по совместительству смешиваю краски у своего старого бездарного отца.

Сегодня ночью я не хочу засыпать, видеть кошмары или ничего не видеть, всё равно, сколько бы я не просил, смиренно не просил, ко мне не придут, не посетят мой мозг, должно быть, лишённый подлинного воображения, красочные волшебные видения. Поэтому я беспрепятственно пойду бродить по крышам и буду плевать, как обычно, в печные  трубы, чтобы юные девушки, выгребая утром золу, кривили недоумением свои рты.

Доберусь до злейшего врага, дряблого со сна, как привидение, с лицом кирпичного оттенка, как старая немытая пятка, наставлю на него пистолет, заряженный жемчужиной.

- Аристократишка, - прошепчу, - третье сословие!

Из носа у меня вырвется пар, как у горячечной лошади, и я скажу ему:

- Жизнь или вермут!

Мой подбородок слаще, чем ореховый пирог!..

А сейчас, поскольку лестница кончилась, нужно куда-то идти. Я хочу пойти в парк, посидеть на скамейке, что в непогоду так настраивает меня на картинные рамы, но куда бы мы с ним ни пошли, всюду нас поставят на одну доску и по толпе пройдёт шелест – вот идут чердачные короли.