Михаил Шаповалов. Рассказы
Зелёная крыса
Зелёная крыса брезгливо поморщилась. Ей было, во-первых, скучно, а дальше шли менее важные проблемы. Шерсть крысы была зелёной, потому что на неё однажды вылился пузырёк «зелёнки», а второй раз она случайно опрокинула чернильницу с зелёной тушью на свою тушку, приукрашенную взъерошенными кусками зеленоватого оттенка. Лужицу чернил крыса вылакала. Крыса была обременена крысёнышами в утробе.
Её позеленевшее существование вертелось где-то на периферии зрительного восприятия вечерних миров чужих квартир, ванн, унитазов, кухонных принадлежностей, которые порой летали на морозном, но уже более липком воздухе ранней весны, пепельниц, где были окурки с жёлтыми протабаченными настроениями, пивом и прочей атрибутикой.
Зелёная крыса была спокойна, но осторожна. Чей-то ботинок однажды сломал ей два ребра, заднюю левую лапу и вызвал обидное и неприятное кровотечение из крысиного зелёного носика. Крыса почти не обижалась, только лечила несколько дней своё тело от механического воздействия на неё, т.е. Зелёную крысу.
Зелёная крыса жила в вечной меланхолии, ностальгии и паранойе. Ей были обидны действия людей. У неё почти пропал аппетит. МДП принял откровенно депрессивную фазу, (если есть подобные термины для людей, то почему бы не объяснить ими полуиллюзорное состояние Зелёной крысы?), крыса замкнулась в себе. Утешением и лекарством от скуки для Зелёной крысы стала пакля. Она стала курить паклю. С каждой затяжкой, сопровождающейся взрывами рези в горле и обильным слезо- и слюнотечением, что-то разглаживалось в измочаленной и крученой душе психоделической Зелёной Крысы.
* * *
Восемьдесят пять фрагментов расколотых кафельных квадратиков утратили единственную свою полезность, ибо уже были подсчитаны. Перевёрнутое ведро с ржавым дном было неудобным сиденьем, тем не менее тихие струи дыма горящего мусора, которые толстели и становились всё более и более толстыми и плотными, не опускали взгляда и оставляли пятую точку на ржавом донце ведра. Насекомых рядом не было, они опасались вонючего дыма. Гренуй различил бы пару сотен запахов, выбрасываемых горячо тлеющей мусорной кучей. Пахло горящими листьями, картоном, сотней плавящихся одноразовых шприцев, горелым осадком костей животных, сожранных на кухнях и пикниках, вызывающим ощутимый тошнотворный спазм. Сигарета. Мысль. Неужели всегда мы находимся под этой голубой сейчас, но способной менять окраску, проткнутой особо высокими домами и деревьями, сферой.
Птицы, чёрные и очень стремительные, быстро носились в небе, и на фоне дыма от мусорной кучи, казались немецкими «мессершмитами». На их расправленных ярко-чёрных крыльях отлично смотрелись бы свастики. Свастика, фильтрованная, дезинфицированная; свастика очищенная, без бутора неофашистов и их тяги к свастике, от которой отбит исторический гон, очень красивая фигура. Особенно хороша строгая свастика, с одними прямыми углами. Блядь, уголь сигареты обжёг указательный палец.
И он свалил ведро, на котором сидел, пинком ноги, достал баллон «Дихлофоса» и кинул его в тлеющие отбросы, кое-где внезапно расцветающие синими и оранжевыми кисточками огня. После чего осколком кафеля, острым, как бритва, нацарапал на ближестоящем гараже свастику. Не совсем идеальную – спешил… Потом быстро зашагал к магазину. Когда продавщица – стройная светловолосая девушка сдала ему сдачу, недалеко, возле гаражей оглушительно рвануло…
Он усмехнулся, закурил сигарету, и подмигнул продавщице. “No smoking” над холодильником было проигнорировано. Открыл пиво об зажигалку и покинул магазин. Ментовский УАЗ уже уезжал…
Две бутылки вина удобно устроились в глубоких карманах пальто. Если бы Достоевский жил в Тюмени – он написал бы «Преступление и наказание» в ещё более изощрённо-шизоидном ключе.
Лестница, её знают все. Она везде одинаковая – плевки, бычки, бутылки, размазанные протокраски на облезлых стенах, матерщина, нацарапанная на прямой кишке к анальному подвалу. Запах. Наконец-то, дверь… Комната, стакан, бутылка, книга, тепло, носки вздёрнуты на батарее. Ещё теплее, ещё, мне теплее, желудок теплеет…
Полузамёрзшая от болезней зелёная крыса начиняла кусок газеты паклей. Для неё пакля стала средством самоуничтожения. Она чувствовала, что полопавшиеся альвеолы живут уже давно своей жизнью. Ещё от курения пакли начинали суетиться бронхи. Нервная система Зелёной крысы раскачивалась, как сильно пьяный человек. О суициде Зелёная крыса никогда не думала. Её животная природа не имела суицидальной области: надо жить, как бы всё хреново не было. Есть не хотелось, но пара-тройка вполне достойных крошек хлеба и небольшой огрызочек сыра были съедены. От усталости теперь не спасало ничего: ни сон, ни пища, ни наблюдения на морозном подоконнике за движением ярких пятен сквозь иней стекла в фиолетовом дыме вечера. Раньше это занятие захватывало её всеобъемлюще. Порой в последнюю секунду, вернувшись к реальности, она успевала ускользнуть от палок или ботинок, или ещё какой-нибудь опасной штуки.
Теперь это казалось неинтересным, слишком знакомым. Там, за мёрзлым стеклом было холодно и опасно, гораздо опаснее, чем в подъезде или подвале.
Зелёной крысе было плохо и скучно. Она чувствовала, что гибнет. Вернее, догадывалась, что скоро начнётся пустота, огромная вечность, полная сине-зелёных искр, эллипсов и линий. Когда Зелёная крыса видела умирающую подругу, обычную крысу – она съела кусочек сыра с отравой, и в последние несколько минут конвульсий и агонии прошипела: Вот и всё. Сейчас начнётся «ПУСТО».
Зелёная крыса устала существовать. Но ядовитого сыра она не видела и тот сыр, что доставался ей, был всегда съедобен. В крысоловку тоже не попадалась, но знала, что это один из путей в «Пусто».
Пакля горела, потрескивая. Крыса затянулась. Бронхи задрожали сами по себе. Зелёная крыса закрыла глаза и начался светло-мутный сон с фрагментами реальности, вызванными пробуждениями от чудовищного кашля. Трубы были тёплые и Зелёная крыса почувствовала себя лучше…
…А вот тепло ударило и в голову. Стало веселей. Где там были сигареты!?
Превращение
Вспышка света и недолгая потеря зрения – вот как выглядело пробуждение человека. Он встал с кровати и огляделся по сторонам. В комнате никого не было. Кто же в таком случае включил свет? Человек заморочился. С недовольным видом он побрёл к выключателю и погасил свет, намереваясь снова лечь в свою кровать. Но кровать непостижимым образом исчезла.
«Вот блин!» - меланхолично сказал человек. Он успел взять со стола баночку со снотворным, прежде чем исчез стол. Свет вновь включился. Человек вяло посмотрел вокруг. В глазах плавали разноцветные пятна, будто по луже плавали радужные пятна мазута. Он не стал открывать форточку, так как понял, что окно исчезнет. Вместе со столом исчез и стакан воды. На кухню человек пойти не решился: интуитивно он чувствовал, что дверь, коридор и сама кухня исчезнут, стоит ему предпринять вылазку. Он стал проглатывать таблетку, пытаясь протолкнуть её слюной. Но в засохшем рту не было ни капли слюны. Таблетка, с трудом проникшая в глотку, остановилась и прилипла к гортани. Постепенно исчезла комната, исчез свет. Исчезли руки, ноги, голова и многое другое. Человек, который ничему не удивлялся, успел понять, что он превратился в таблетку феназепама, застрявшую в чьей-то засохшей глотке, прежде чем сознание его угасло и исчезло всё, что вообще могло существовать – ибо таблетки не умеют ни видеть, ни слышать, ни думать…
